Некоторое время назад в редакцию пришлось письмо от нашего земляка В. Субботы, уроженца с. Кано, проживающего в Читинской области. Он прислал фотографии на конкурс и рассказ, записанный со слов его покойных родителей – Ивана Николаевича и Марии Ивановны, невольных свидетелей этой печальной истории. Это крошечный эпизод из многих-многих тысяч подобных историй той страшной войны.
…Медленно закатывалось за степной горизонт августовское солнце. Обычная, для этих поволжских мест, жара спадала, постепенно уступая место тихому прохладному вечеру. Наступали сумерки, с привычным трезвоном цикад и разносившимся по всей округе терпким запахом горькой степной полыни.
На тихом сельском кладбище, пожилая женщина устало опустилась на землю перед скромным памятником, только что установленным на старой могиле.
С фотографии на простенькой керамической табличке на неё смотрела милая девчушка с большим нарядным бантом в кудрявых волосиках и в весёлом матросском костюмчике. Доброе детское личико, застенчивая улыбка, лучезарные глазки – кровиночка Светланочка, доченька. Всё точно такая же, как когда-то, тогда больше тридцати лет назад — до той самой войны, до той страшной вселенской беды. До того самого момента как злая воля военного лихолетья забросила их с дочуркой сюда, в эти жаркие августовские степи Поволжья.
В материнской памяти, словно бы это случилось только вчера, проплывала череда тех тяжёлых страшных событий, через которые им пришлось пройти вместе.
Война вырвала их из родного дома, внезапно оказавшегося в огненной прифронтовой полосе, и с миллионами таких же обездоленных беженцев погнала на восток — подальше от надвигающейся лютой смерти.
Впрочем, смерть была не только там — позади, где уже гремели бои и рвались снаряды. Смерть методично собирала свои многочисленные жертвы и в этом нескончаемом людском потоке, яростно обрушиваясь на него с неба в виде бомб и пулемётных очередей, когда подлые фашистские стервятники поливали в ужасе мечущееся беззащитное людское море свинцовым дождём.
Но они тогда как-то выжили. Выжили, наперекор всему. Выжили, когда ехали товарными поездами, случайными попутками, когда шли пешком разбитыми сельскими просёлками. Выжили, когда пробирались ползком, скрываясь в степных оврагах от бомбёжек. Выжили и в конце концов неимоверными путями добрались до берегов великой Волги.
Им-то казалось, и очень в это верилось, что война просто не должна перекинуться за эту могучую реку. Там, за этой рекой придёт долгожданное спасение и наконец-то окончатся их мучительные лишения и страдания.
Каким чудесным образом они смогли переправиться через эту огромную реку — сейчас уже и не понять, ведь ни моста, ни переправы там не было. В этом месте, на берегах великой русской реки, схлестнулись в одном безбрежном круговороте два огромных людских потока. Один поток с восточного берега – бесконечные воинские части, боевая техника. Другая волна — с западного – нескончаемая людская лавина беженцев.
Вполне возможно, какие-то неизвестные сердобольные солдатики, поминая в сердце своих родных и близких, сознательно нарушая строгий воинский приказ, тайком взяли их в свою лодку или катер, отправляясь за военным грузом на восточную сторону, и переправили на другой берег, казавшийся им таким спасительным.
Но даже и оказавшись за спасительной рекой, им не стало легче. Молодая женщина с ослабевшим ребёнком на руках, держалась из последних человеческих сил. Ведь девочке уже скоро будет семь лет – она почти взрослая, должна была пойти нынче в школу. Но неимоверная тяжесть проделанного пути, ужас от окружающего горя, вырвали из крохотного детского тельца последние силы, столь необходимые ей сейчас для борьбы.
И этот голод. Постоянный, всёпоглощающий, мучительный, страшный голод. В этом движущемся людском потоке, как оказалось, практически не было никакой еды. Всю ту скромную еду, что они смогли взять в скорбную дорогу, отправляясь в этот вынужденный путь, давно – много дней и даже недель назад — они уже съели. Съели и всё то, что могли найти на этом пути. Съели все те жалкие крохи, которыми иногда делились с ними окружающие люди, такие же несчастные и голодные.
Наконец добрались они, до какой-то крохотной железнодорожной станции. Через неё нескончаемой железной чередой в оба направления постоянно двигались поезда. Но война и здесь установила свои неумолимо жестокие законы.
Все составы, проходившие через станцию, без остановки везли войска навстречу фронту. Обратно двигались нескончаемые санитарные эшелоны с ранеными. Запасные пути были забиты эшелонами с эвакуирующимися военными заводами и фабриками из оставленных западных районов страны.
И даже когда им удалось каким-то чудом попасть в один из составов с теплушками для беженцев, не стало много легче. Поезд вместо спасительного движения на восток почти всё время простаивал на пустынных разъездах, пропуская на запад воинские эшелоны, а на восток — санитарные. И никакое личное людское горе и лишения отдельных людей не могли отменить жёсткий военный приказ – всё для фронта, всё для победы!
Они уже давно забыли, когда им в последний раз приходилось что-то есть. А девочка между тем на глазах слабела и угасала. Она уже почти не разговаривала, совсем не плакала, почти не спала и самое страшное — даже не просила кушать. Просто отрешённо смотрела своими немигающими глазками в тёмную пустоту. Женщине постоянно приходилось держать её на руках, оберегая хрупкое тельце дочери в этой ужасной людской тесноте. А вокруг было такое же людское горе — голодные, больные и даже раненые взрослые и такие же крохотные дети – было всё. Всё, кроме звучания задорного детского смеха и искренней материнской радости.
Поезд двигался какими-то немыслимыми урывками. Иногда казалось совершенно бессмысленными — двигаясь то вперёд, то назад. Очевидно, неизвестные машинисты, управлявшие им, постоянно маневрировали, уводя состав от страшных заторов на железнодорожном пути. От тех заторов, которые могли бы стать смертельными для них, невольных пассажиров этого состава, налети на него в этот момент фашистские стервятники.
На долгих мучительных стоянках, на неизвестных пустынных разъездах, когда вдруг на соседних путях одновременно могли оказаться их состав и санитарные поезда, наступали страшные минуты – просто на железнодорожную насыпь выгружали тела несчастных умерших. Умерших от болезней и лишений людей из их состава, от тяжёлых ран — бойцов из санитарных эшелонов.
Стоял последний месяц лета – август. Лето выдалось необычайно жарким и сухим. И запах смерти нестерпимо окутывал людей, вагоны, окружающую степь. Казалось, он проникал повсюду, сводя с ума несчастных людей. А жизнь Светланочки теплилась только в бездонных глазках. Женщина приникала своими губами к её личику, заглядывала в глаза дочки, пытаясь уловить её трепетное дыхание, услышать неё единственное словечко, простую просьбу, но в них уже не было ни боли, ни даже жалобы.
Иногда удавалось напоить Свету водой с трудом добытой кем-то из попутчиков. Той самой драгоценной влагой, добытой на безводных полустанках в этой страшной сухой степи, и поделившихся этой ценностью с ней, с одинокой женщиной, которая не могла ни на секунду отойти от несчастного ребёнка.
Но скоро и пить Светланочка уже не могла. Женщина только смачивала своими губами её сухие потрескавшиеся губки, душой умоляя – попей доченька!
Но вот наступил тот самый последний страшный вечер, который она не забудет до самого своего смертного одра. Неожиданно, в глазах Светланочки, словно вспыхнул крошечный огонёк — в них промелькнула искорка жизни. И женщина, с радостной надеждой приникнув к её губам, вдруг расслышала единственное лишь слово, просьбу – хлебушка!
Что было потом, она помнит смутно. Как она ринулась по вагону с единственным желанием найти драгоценный кусочек хлеба, как просила людей, умоляла, стояла на коленях, рыдала, рвала на себе волосы.
И у людей, тех самых несчастных людей, которые сами страдали и умирали от голода, для неё нашёлся этот кусочек хлеба. Крошечный кусочек, и даже не хлеба, а горбушка затёртого сухарика, сбережённого кем-то на самый свой последний миг. Сбережённый сухарик. Бережно сохранённый кем-то, может быть, для себя, может быть, для своих голодных деток, но отданный ей, для её дочурки. Люди даже в этой страшной жизненной ситуации оставались людьми!
Как она кинулась с этим сухариком к Светланочке, тщетно пытаясь прикладывать к её сухим губкам такой желанный кусочек! Как бережно разгрызла сухарик в нежную кашицу и заботливо кормила Светланочку! Как у неё в душе всколыхнулась призрачная надежда на скорое выздоровление Светочки!
Страждущему материнскому сердцу нестерпимо хотелось верить только во всё самое доброе. Она прижимала дочурку к своей груди, покрывала её личико поцелуями. Казалось в этот момент, что огонёк в глазах Светланочки сулит только самое хорошее – обещает жизнь.
Но трепетный огонёк, вспыхнувший неожиданно и совсем на короткое время, вдруг постепенно стал угасать, угасать и незаметно угас навсегда.
Жизнь покинула несчастной страдающее детское тельце. Жизнь внезапно померкла и у неё, у женщины с мёртвым ребёнком на руках.
…Всё, что происходило вокруг потом, померкло в её памяти. Весь окружающий мир словно окутало каким-то чёрным покрывалом – саваном. Наступила темень и страшная тишина…
Между тем железнодорожный состав, находящийся в своём бесконечном пути, наконец-то в эту ночь прибыл и остановился на маленькой затемнённой станции с необычным названием — Гмелинская.
Люди в вагоне, окружающие её, участливо заговаривали с ней, душевно пытались убедить её отдать им мёртвое тельце дочурки. Но свалившееся на неё материнское горе сделало её немой и глухой к разговорам и разумным просьбам окружающих.
Да и как она смогла бы оставить тело своей дочери на железнодорожной насыпи или на перроне этой небольшой станции и просто уехать дальше. Для неё это стало бы непереносимым ударом. И она просто шагнула из теплушки с дочуркой на руках в темноту неизвестной станции, в ночь. Шагнула прочь от ставшего вдруг чужим состава, прочь от этой маленькой незнакомой станции, где у неё могли забрать её доченьку, её кровиночку. Просто в темноту – дальше в степь.
…Шла ли она потом, в темноте всю эту долгую ночь, или просто сидела на пыльной земле с телом дочурки на руках, трепетно оберегая её уже беспробудный сон, она не помнит. Не помнит, спала ли она вообще, проваливаясь хоть в короткие минуты забытья, плакала ли она этой ночью, какие думы терзали её разбитое горем материнское сердце – не помнит. Но даже эта нескончаемая скорбная ночь незаметно закончилась, забрезжил ранний такой ещё летний рассвет.
Она устало осмотрелась. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась необычайно ровная иссохшая степь. Мимо по степной дороге медленно двигалась небольшая вереница скрипучих телег и бричек. Телеги, запряжённые быками, управлялись подростками, а брички просто тащили и подталкивали несколько измождённых женщин.Караван, вероятно, двигался с той же железнодорожной станции. На телегах и бричках находились раненые и умершие бойцы из санитарного эшелона. Раненых бойцов необходимо было доставить до ближайшего эвакогоспиталя, который дислоцировался в небольшом селе Кано. Там, на местном кладбище, нужно было похоронить умерших в эшелоне.
Такая нестерпимо тяжёлая военная повинность легла тогда на плечи всех жителей близлежащих сёл. А в сёлах на этот момент оставались только женщины, старики и дети. Потому среди сопровождавших эти подводы людей совсем не было мужчин, а только женщины и подростки.
Женщине помогли положить тело её дочурки на телегу, и караван продолжил свой скорбный путь. Женщины, видя горе матери и сопереживая ей, почти не о чём её не расспрашивали и, отводя глаза, даже не плакали, пытаясь её утешить, потому как знали, что никакие слова неспособны умолить непереносимое горе матери. За эти несколько последних месяцев войны они повстречались в своей жизни с таким огромным количеством смертей и примеров людского горя, что только ещё плотнее сжимали губы, хмурились и молча делали свою тяжёлую, совсем не женскую работу.
Наш корр.
Наш корр.